Типы и прототипы

Комната, в которой они очутились, была совершенно темна. Асмодей, правда, слегка осветил ее, но ровно настолько, чтобы приятели могли разглядеть несколько стульев, повернутых почему-то сиденьями к стене. Фило хотел было спросить, что означает столь странная расстановка мебели, но бес, приложив палец к губам, жестом приказал им садиться и погасил свой незримый фонарь.

Затем филоматики услышали тихий скрип отодвигаемой заслонки, и в глаза им брызнул пучок света... Тогда только они поняли, что находятся в тайнике, откуда можно наблюдать за происходящим в смежной гостиной. А происходит там вот что.

Трое господ удобно расположились в мягких креслах и мягко переговариваются при мягком свете зажженных канделябров, потягивая вино из мягко поблескивающих бокалов.

- Нет, господа, - елейно протестует жирный пастырь в белом складчатом облачении, на котором чернеют длинные агатовые четки с крестом. - Позвольте мне с вами не согласиться. Конечно, Мольер оскорбил всех нас в целом. Это несомненно. Но несомненно и то, что у его Тартюфа есть вполне определенный прототип.

- Вы полагаете? - оживляется другой собеседник, молодцеватый щеголь, с ног до головы увешанный кружевами и бантами, что в сочетании с чересчур длинным подбородком и жизнерадостной лошадиной улыбкой делает его похожим на разукрашенного по случаю ярмарки скакуна. - Кто же он, по-вашему?

- И вы еще спрашиваете, любезный маркиз! Конечно, аббат Итье.

- Итье? Итье... Вероятно, вы имеете в виду епископа Итье?

- Совершенно верно, - благодушно мурлычет аббат. - Только епископство он получил уже потом. А сначала кто-то - не помню уж кто - представил его принцу Конти, стоявшему тогда во главе Фронды. Итье довольно быстро завоевал доверие его высочества, и тот, уезжая в действующую армию, оставил ему на сохранение шкатулку с важными, компрометирующими принца документами. Верный сын престола и церкви, Итье, само собой, тут же передал шкатулку епископу Амьенскому, что не худшим образом отразилось на его дальнейшей карьере. Так вот, разве не на этот случай намекает автор нынешней, с позволения сказать, комедии? Вспомните историю с ларцом, где хранилась дарственная на имя Тартюфа! Та самая, столь неосмотрительно выданная господином Оргоном дарственная, которую Тартюф своевременно озаботился вынести из дому.

- При всем уважении к вам и к вашему сану, милейший аббат, вынужден сознаться, что пример ваш не кажется мне доказательным, - возражает маркиз, любезно осклабясь. - Если уж на то пошло, есть в комедии места, намекающие на более близкие сходства. Вот хоть момент, когда Тартюф, обольщая жену своего благодетеля - Оргона, оправдывает себя тем, что и святые, дескать, не свободны от искушений. Позвольте, дайте вспомнить, как он это излагает? Ах да! "Любовь, влекущая наш дух к красотам вечным, не гасит в нас любви к красотам быстротечным!" Но ведь чуть ли не теми же словами объяснял свои домогательства аббат де Понс, который, будучи адвокатом Нинон де Ланкло, влюбился в нее и имел неосторожность добиваться взаимности! А аббат Рокетт, ныне епископ Оттенский? Разве злые языки не поговаривали, что он снискал благосклонность мадемуазель де Гиз, а потом весьма настойчиво волочился за герцогиней де Лонгвиль?

- Что делать, - поспешно перебивает аббат, - человек слаб, господь милостив. Не подумайте, однако, что я оправдываю подобное поведение, - сохрани меня бог! Но...

- Успокойтесь, отец мой! - Маркиз снова выдает на-гора одну из своих лошадиных улыбок. - Благочестие ваше вне подозрений. И потому я мог бы рассказать еще много таких же историй, не боясь совратить вас с пути истинного. Почему бы, например, не вспомнить о красноречивом отце Шарпи, чьи проповеди пользовались таким успехом в кругу прелестных светских богомолок? Однажды этот дамский баловень познакомился с вдовой королевского аптекаря, вскружил ей голову и, пользуясь своим влиянием на нее, а также изрядными познаниями в юриспруденции, под шумок завладел всем ее имуществом.

- Ваша осведомленность по части происшествий такого рода поистине неисчерпаема, маркиз, - подает голос третий, безмолвный до сих пор, обитатель гостиной: худой, горбоносый старец с громадными благостными глазами и несоразмерно малым злым ртом, под которым серебрится крохотная, похожая на запятую, бородка. - Позволю себе, однако, заметить, что сколько бы прототипов Тартюфа вы здесь ни назвали, каждый из них будет им лишь отчасти. Ибо истинный сочинитель, каковым, к величайшему моему сожалению, является господин Мольер, никогда не списывает с одного лица. Он всегда берет понемногу от многих и создает типизированный портрет. Кроме того, источником вдохновения для поэта могут служить не только живые лица и подлинные происшествия, но и сюжеты, почерпнутые в произведениях словесности...

Белоскладчатый священник воздевает пухлые длани в порыве умиления.

- Что до словесности, граф, то во Франции трудно найти человека, который знал бы ее лучше вас.

Тот благодарит его легким кивком.

- Не преувеличивайте, отец мой. Впрочем, я и в самом деле в состоянии назвать несколько сочинений, которые могут быть причислены к литературным прототипам "Тартюфа". Возьмем "Гаргантюа и Пантагрюэля" Рабле. Разговор философа Панургасего подружками весьма напоминает сцену, где Тартюф исследует достоинства кружев, облегающих шею госпожи Оргон, - с той разницей, что у господина Мольера это получилось много тоньше и изобретательнее. Далее можно сослаться на некоторые новеллы из боккаччиева "Декамерона", где говорится о любви монаха к замужней женщине, на комедию Пьетро Аретйно "Лицемер", на сатиры Матюрена Ренье, новеллы Скаррона и многое другое^*. Но...

^* (Всех перечисленных авторов объединяет резкое неприятие ханжества и ложного благочестия святош, которых они изображают откровенно сатирическими красками.)

Типы и прототипы

Граф берет в свои длинные, слегка деформированные подагрой, пальцы бокал и делает крохотный глоток, как бы подчеркивая паузой важность того, что поведает дальше. Потом он извлекает из кармана своего черного атласного камзола небольшой том и торжественно потрясает им перед носами собеседников.

- Но одно из самых главных мест следует отвести этой вот книжке!

- "Письма Людовика де Монтальта"?! - Сладкое мурлыканье аббата уступает место полузадушенному кошачьему визгу. - Гнусный, проклятый церковью янсенистский пасквиль на святые деяния братьев-иезуитов! И вы - вы! - носите его с собой? Не ожидал, граф!

- Не будьте столь прямолинейны, отец мой, - невозмутимо осаживает его тот. - Чтобы успешно блюсти интересы святой матери нашей - церкви, следует хорошо знать врагов ее. А господин де Монтальт, вернее, тот, кто скрывается под этим именем, заслуживает изучения особого, ибо это враг на редкость талантливый и тем втройне опасный. По мне, все писатели Пор-Рояля, вместе взятые, мизинца его не стоят. Увы, не надо обманываться: янсенистам сильно повезло. Они обрели мощное перо...

Его прерывает раскатистое ржание. Филоматики переглядываются, ожидая, что в позолоченную гостиную вот-вот ворвется разгоряченный бегом жеребец. Выясняется, однако, что это всего-навсего смеется маркиз. Ему, видите ли, вспомнилась история, случившаяся несколько лет назад - вскоре после того, как "Письма" обсуждались специальной королевской комиссией. Как и следовало ожидать, почтенные судьи, помимо янсенистской ереси, усмотрели в книге множество оскорблений по адресу папы, короля и других почтенных лиц и постановили предать ее сожжению как в Париже, так и во всех французских провинциях.

- По правде говоря, церемония сожжения у нас несколько устарела, - распространяется маркиз. - Ведь обычай этот возник еще во времена императора Тиберия, когда книги были рукописными, а стало быть, почти всегда в единственном числе. Теперь положение изменилось, а сжигают по-прежнему одну книгу, в то время как остальные, - он выразительно постукивает пальцем по корешку "Писем", - как видите, остаются в целости и сохранности. Но не в том дело... Расскажу вам, если позволите, о забавном случае в Эксе, куда я попал на пути из родного Марселя. Вообразите себе такую картину. Все уже готово для аутодафе^*. Трещит костер; в котле над ним бурлит смола, которую следует опрокинуть в огонь, после того как в него полетят клочья изодранной книги. Чиновник судебной палаты, исполняющий в данном случае роль палача, готовится приступить к своим обязанностям. Но где же приговоренная к казни? Где сама книга? Ее нет. Ни один, - можете себе представить, решительно ни один из членов парламента не желает пожертвовать своим экземпляром!

^* (Аутодафе - сожжение по приговору инквизиции.)

- Поучительная история, - говорит граф, со значением поглядывая на аббата. - И как же она закончилась?

- Весьма неожиданно. Кто-то из судей написал название книги на первом попавшемся под руку альманахе, который тут же подвергли экзекуции по всем правилам.

- Однако ж это странно, - мурлычет аббат (ему не слишком по душе анекдот маркиза, и он спешит переменить разговор). - Вот вы, граф, соизволили заметить, что Пор-Рояль приобрел в лице автора "Писем" мощное перо. В то же время отношение янсенистов к светскому сочинительству ни для кого не секрет. Они никогда не пойдут на союз с каким-нибудь романистом или драматургом вроде Мольера, скажем. Недаром кто-то из их вожаков писал, что всякий сочинитель романов и театральный поэт есть публичный отравитель верующих душ, а потому его следует рассматривать как преступника, повинного в бесчисленных моральных убийствах. Но если так, значит, автор "Писем" не может быть известным писателем. С другой стороны, бесспорное мастерство его, столь высоко оцененное вашим сиятельством, не дает оснований причислить его к новичкам. В таком случае, кто же он?

- Кто? - Граф раздумчиво покусывает свои тонкие, бескровные губы. - Об этом мне ведомо столько же, сколько и вам, отец мой. Никакие догадки и расследования не приблизили нас к истине. Что нам известно наверняка? Только то, что первое письмо - в защиту Арно^*, чьи памфлеты по поводу истории с герцогом де Лианкуром вызвали справедливые нападки Сорбонны^**, - вышло в январе 1656 года. Засим письма посыпались, как из рога изобилия. За год с небольшим их набралось восемнадцать. Причем уже после четвертого письма защита Арно отошла на второй план, зато на первый стали все более выдвигаться яростные нападки на казуистов и мораль иезуитов вообще.

^* (Арно Антуан (1612-1694) - философ, богослов, один из вождей янсенизма. Автор многих антииезуитских памфлетов. В данном случае речь идет о его памфлетах в защиту герцога де Лианкура. Этот влиятельный вельможа, внучка которого воспитывалась в Пор-Рояле, укрыл у себя преследуемого властями янсениста, отчего иезуит Пикоте, исповедник герцога, отказал ему в причастии.)

^** (Сорбонна - Парижский университет.)

- Господа, - не выдерживает маркиз, - не кажется ли вам, что мы слишком отдалились от первоначальной темы нашей беседы? Помнится, вы, граф, высказали мнение, будто "Письма" - самый главный литературный прототип мольеровского "Тартюфа". Но положение ваше пока ничем не доказано.

- Вы требуете доказательств? - Тонкие губы складываются в ядовитую усмешку. - Иными словами, вам нужны прямые совпадения в тексте. Думаю, при желании их легко отыскать. Но так ли это необходимо? Взаимосвязь этих сочинений гораздо глубже. Она обнаруживается не столько в частностях, сколько в общей направленности. Оба они проникнуты одинаково сильной ненавистью к иезуитской политике и морали и одинаково дерзко на нее нападают. Сверх того, их связывает общность художественная. Ибо хотя "Тартюф" - комедия, а "Письма" - сочинение публицистическое, написано оно так живо, хлестко, с такой простотой и в то же время убийственной иронией, что представляет подлинный клад для комедиографа. Да, господа, как это ни грустно, приходится сознаться, что господину де Монтальту удалось то, что не удавалось ни одному богослову - ни янсенистскому, ни иезуитскому. Он вывел свое сочинение за пределы богословского спора и сделал его достоянием широкого круга читателей. А все потому, что страницы его "Писем" заполнены не отвлеченными рассуждениями, а живыми людьми. Они действуют, говорят, спорят и обнаруживают, таким образом, свою нравственную позицию, свой способ жить...

- Ага! Вот вам и совпадение! - живо перебивает маркиз. - Точно так же поступил Мольер со своим Тартюфом, когда вложил в его уста известные иезуитские положения вроде следующего: "Но кто грешит тайком, греха не совершает!"

- Господа, господа, - увещает близкий к панике аббат, - вы ведете себя почти так, как судьи в Эксе! Можно подумать, вам нравятся эти богопротивные сочинения...

Но старик награждает его таким взглядом, что он сразу съеживается и становится похожим на трусливого, нашкодившего кота.

- У всякого сочинения есть существо и форма, - отчеканивает граф. - Так вот, существо меня возмущает. Но форма... Глубоко скорблю, что наш лагерь не располагает полемистами, способными выражать свои мысли с той же изобретательностью и блеском. Тем более, что надобность в них растет с каждым часом. Увы, друг мой: для сторонников снисходительной морали наступают худые времена. Ни "Письма", ни "Тартюф" не пройдут для них даром. Надеюсь, вы не забыли о парижском съезде духовенства, созванном по настоянию руанских священников^*. Помните, что там говорилось о сочинениях иезуитов?

^* (На этом съезде было во всеуслышание заявлено, что чтение иезуитских книг, предпринятое с целью проверки приведенных в "Письмах" цитат, ужаснуло собравшихся и вызвало всеобщее возмущение.)

Аббат прикрывает глаза ладонью. Лучше не вспоминать...

Типы и прототипы

- То-то! - назидательно заключает граф. - А теперь, - произносит он уже другим, деловым тоном, - перейдем к главной цели нашего сегодняшнего свидания. Высокочтимый аббат Рулле! На вас возлагается почетная обязанность - обратиться с письмом к его величеству королю Франции, дабы побудить его пресечь пагубную деятельность Мольера.

Рулле встает и, сложив ладони шалашиком, смиренно кланяется.

- Не скрою, - продолжает граф, - предшествующий разговор наш не случаен. Он имеет самое непосредственное отношение к вашей миссии. Расхваливая достоинства врагов наших, я хотел пробудить все ваше честолюбие, весь боевой пыл, чтобы заставить выполнить свою задачу со всем вдохновением, на которое вы способны. Помните: ваша цель не только сравняться с противником. Вы должны превзойти его! Итак, за дело. И да покарает господь Мольера и всех, кто дерзнет возвысить голос против нашего общества!

Заклинание графа звучит так зловеще, что жизнерадостный маркиз невольно ежится. Но вопреки ожиданиям безумец, дерзнувший возвысить голос, обнаруживается в ту же секунду: это Мате. Возмущение его достигло таких размеров, что он не в состоянии сдерживаться.

- Негодяи! Убийцы! Нравственные уроды! - выкрикивает он, воинственно размахивая логарифмической линейкой. - Я им покажу! Они у меня попляшут! Пустите меня к ним!.. Пустите!..

Дальнейшее происходит так быстро, что Мате не успевает опомниться.

Гостиная погружается в темноту. Какие-то люди вламываются в убежище филоматиков. В одно мгновение руки их крепко скручены за спиной, рты заткнуты тряпками, на глазах - повязки. Потом их волокут куда-то...

И вот, подскакивая и громыхая, карета уносит их по тряской дороге. Куда? Поживем - узнаем.