14. Ученые перед лицом моральных проблем. Атомная бомба. 1942-

Как-то раз во время второй мировой войны меня попросили приехать в Вашингтон, чтобы повидаться с Вениваром Бушем. Буш сказал, что со мной хочет встретиться Гарольд Юри из Колумбийского университета, интересующийся проблемой диффузии в связи с разделением изотопов урана. Мы тогда уже знали, что изотопы урана, очевидно, играют важную роль в образовании новых элементов, а быть может, и в создании атомной бомбы, - это следовало из результатов исследований, проводившихся еще до начала войны за пределами Соединенных Штатов.

Я поехал в Нью-Йорк, и наша беседа состоялась, но я не обладал никакими специальными знаниями в этой области и не мог оказать Юри той помощи, в которой он нуждался. К тому же работа над теорией прогнозирования отнимала у меня почти все время. Я чувствовал, что пока идет война, мое настоящее место здесь. Я нашел круг прикладных вопросов, в которых мои математические идеи могли оказаться весьма полезными, и мне казалось, что эту работу вряд ли кто-нибудь другой сделает так же хорошо, как я.

Вот почему я не проявил особого энтузиазма по поводу предложения Юри, хотя никак не выразил и активного нежелания сотрудничать с ним. Может быть, кто-то решил, что я недостаточно благонадежен для этой работы, может быть, отсутствие энтузиазма само по себе было признано веской причиной, чтобы отказаться от моих услуг, во всяком случае, больше я ничего не слышал об этом деле. Работа, о которой говорил со мной Юри, входила в "Манхеттен проект" - широкий круг исследований, ставивших своей целью создание атомной бомбы.

Позднее некоторые из знакомых мне молодых людей приняли участие в "Манхеттен проекте". Они разговаривали со мной и вообще со всеми с удивительной свободой. Я, во всяком случае, легко понял, что их работа состояла в том, чтобы решать длинные цепочки дифференциальных уравнений, с помощью которых они надеялись справиться с проблемой многократной диффузии. Задача разделения изотопов урана сводилась к осуществлению целого ряда последовательных процессов диффузии жидкостей, содержащих уран; на каждой стадии разделялось ничтожное количество двух изотопов, но в конце концов достигалось почти полное разделение. Без такой многократно повторяющейся диффузии невозможно отделить друг от друга два столь сходные по своим физическим и химическим свойствам вещества, как изотопы урана.

Я подозревал тогда (и подозреваю до сих пор, хотя не знаю никаких подробностей), что единственным итогом большей части расчетов было выбрасывание на ветер изрядного количества денег. Мне, правда, говорили, что эффект, ради которого производились эти расчеты, был так ничтожно мал, что без соблюдения величайшей точности при вычислениях его вообще нельзя было обнаружить. Я, однако, не считал это объяснение убедительным, так как в тех случаях, когда последовательно применяется процесс, который на каждом этапе приводит к очень малым изменениям, наиболее удобной обычно оказывается замена системы обыкновенных дифференциальных уравнений, описывающих эти процессы, одним уравнением в частных производных. Иными словами, у меня были величайшие сомнения, не рассеявшиеся и поныне, в том, что при таком очень медленном и многократно повторяющемся процессе диффузии могут иметь какое-нибудь реальное значение явления, которые нельзя было бы объяснить, предполагая, что эта последовательность диффузий является не дискретной, а непрерывной,

Как бы то ни было, хотя я не имел никаких конкретных сведений о том, что скрывается за вывеской "Манхеттен проект", начиная с некоторого времени ни я, ни любой другой активно работающий ученый Америки не мог не знать, что подобный проект существует и интенсивно разрабатывается. Но даже тогда у нас не было ясного представления о том, что там делается. Мы боялись, что радиоактивные изотопы изготовляются главным образом ради использования в качестве ядов. При этом, естественно, возникали серьезные опасения, что мы можем очутиться в положении людей, создавших такое оружие, которое по моральным и политическим соображениям не должно быть использовано - именно так обстояло дело с немцами, не использовавшими ядовитые газы при нападениях на города. Но даже те из нас, которые подозревали, что в "Манхеттен проекте" работают над созданием нового взрывчатого вещества, все равно не могли себе представить разрушительных возможностей атомной бомбы и тех моральных проблем, которые по-влекло бы за собой ее использование. Что касается меня, то по крайней мере в одном я был уверен совершенно твердо - в том, что я счастлив, имея право чувствовать себя непричастным к ее созданию и будущему использованию.

В этом смысле моральные проблемы, связанные с войной, передо мной не вставали. Однако осенью 1944 года произошло несколько событий, которые оказали большое влияние на мою дальнейшую работу и на мой образ мыслей. Задумавшись над связью между быстродействующими счетными машинами и заводами-автоматами, я пришел к выводу, что, поскольку уже существуют счетные машины, основой работы которых является громадная быстрота выполнения отдельных операций и наличие программы, т. е. задание определенной последовательности операций, осуществляемое с помощью магнитной ленты или перфорационных карт, возникновение заводов-автоматов не за горами. У меня не было ни малейшей уверенности, что я не оказался в таком положении, когда мой первый моральный долг состоит в том, чтобы предать гласности материалы, которые могут оказаться опасными для общества.

Создание заводов-автоматов неизбежно должно было бы привести к новым социальным проблемам, связанным с занятостью рабочих, и я не знал, буду ли я в состоянии ответить на все вопросы, которые могут при этом возникнуть. Как только эти заводы вступят в строй, появится необходимость в широком перераспределении рабочей силы на различных производственных уровнях. С одной стороны, заводы-автоматы грозят полностью заменить машинами тех людей, которые используются сейчас как механические приспособления, или как второсортные переключающие или решающие устройства. А с другой стороны, они создают новые потребности в высококвалифицированных профессиональных работниках, которые могли бы так организовать поток операций, чтобы он наилучшим образом соответствовал выполнению каждой отдельной задачи. Заводы-автоматы требуют создания аварийных команд и команд надзора, состоящих из людей особенно высокой квалификации. Если бы эти изменения в спросе на рабочую силу произошли неожиданно и застали нас неподготовленными, мы попали бы в самую тяжелую полосу безработицы из всех, которые нам когда-либо приходилось переживать.. Мне казалось, что этого бедствия вполне можно избежать, но только если мы всё заранее серьезно обдумаем, а не будем лениво ждать, когда разразится катастрофа. Немного ниже в этой же главе я расскажу, что я теперь думаю об этой проблеме.

Но именно поэтому, когда один из ученых захотел получить сведения о моей последней работе, я ответил, что не убежден в целесообразности разговора на эту тему и тем более в том, чтобы он стал достоянием широкой гласности. Я колебался тем сильнее, что эти сведения нужны были ему для каких-то военных целей, а я вовсе не был уверен, что хочу принимать участие в использовании своих новых идей для создания управляемых снарядов и тому подобных вещей.

Я показал письмо, написанное по этому поводу одному товарищу, который, оказалось, обладал журналистской жилкой. Он сейчас же предложил послать его в "Атлантик мансли"^* в качестве основы для статьи, которую потом можно будет подготовить более тщательно. Я согласился и отослал свои заметки. Если бы я хорошенько подумал о том, что тем самым подвергаю себя серьезным моральным испытаниям, в то время как мой друг абсолютно ничем не рискует, я, возможно, поколебался бы, хотя думаю, что почти наверняка отбросил бы все сомнения, сочтя их трусостью. Последствия моего поступка скоро дали о себе знать.

^* (Ежемесячный журнал, выходящий в г. Бостоне (США).)

Приблизительно в это же время я согласился принять участие в двух конференциях: первую из них - конференцию по прикладной математике-созывал Приистонский университет в связи с двухсотлетней годовщиной со дня своего основания; вторую конференцию - по автоматическим быстродействующим счетным машинам - организовывал Эйкен из Гарвардского университета. Для этой второй конференции, созываемой при совместном участии Гарвардского университета и Министерства морского флота, я согласился представить доклад. На Принстонской конференции я рассказывал о своей работе по теории прогнозирования. Я знал, что в моем сообщении содержатся материалы, которые в конечном счете могут быть использованы для военных целей, но я надеялся, что абстрактность изложения и свойственная большинству моих коллег инерция помешают немедленно и бесконтрольно воспользоваться ими для нужд войны.

Однако меня попытались принудить силой. Один из моих товарищей, преподававший раньше в МТИ, а потом вернувшийся в свой родной Калифорнийский университет отчасти в силу ранее сложившихся связей, отчасти из-за климата, предложил мою кандидатуру в качестве главы, или по крайней мере консультанта, военной или полувоенной лаборатории вычислительной математики, которую собирались организовать в Калифорнии. Он не поговорил об этом со мной заранее, так как был уверен, что я без колебаний приму приглашение приехать в Калифорнию.

Как я уже сказал, предполагалось, что проектируемая лаборатория будет полувоенным учреждением. Формально она должна была подчиняться Бюро стандартов, но было совершенно ясно, что все результаты, если только удастся получить что-нибудь интересное, на долгие годы будут похоронены в дебрях военного ведомства. Мой знакомый не только пытался заставить меня работать ради цели, которая внушала мне отвращение, но еще и работать в условиях секретности, с правом полиции осведомляться о моих убеждениях и с ограниченной административной властью. Дай я свое согласие, мне пришлось бы придерживаться такой линии поведения, которой я не выдержал бы и несколько месяцев. Получив приглашение в Калифорнию, я еще раз просмотрел свое письмо в "Атлантик мансли" и понял, что должен немедленно отказаться. Возможно, что я бы при всех условиях сказал "нет", так как не мог представить себя в роли администратора.

Развязавшись со всеми этими делами, я вспомнил о военной конференции в Гарварде, на которой я обещал выступить. До открытия конференции оставалось около двух недель, и я считал, что у меня достаточно времени, чтобы изменить свои позиции. Я пришел к Эйкену и попытался объяснить ему, что произошло. Я сказал, в частности, что калифорнийское предложение заставило меня встать на определенную точку зрения в вопросе о военной работе и что я не могу относиться с симпатией к одним военным организациям и отвергать другие. Высказав эти соображения, я просил его освободить меня от обещания сделать доклад.

Из слов Эйкена я понял, что еще не поздно снять мое имя с повестки дня. Однако когда конференция открылась, я увидел, что он просто распорядился зачеркнуть мою фамилию в программе, отпечатанной для участников конференции и для прессы.

Это вызвало ряд осложнений, которые доставили мне много неприятностей. Еще больше неприятностей причинили они Эйкену. Корреспонденты попросили меня разъяснить, связано ли вычеркивание моего имени с письмом, которое появилось в "Атлантик мансли". Я ответил утвердительно и попытался объяснить, под давлением каких обстоятельств было принято это решение. Я взял всю ответственность на себя, но сказал, что действовал с согласия Эйкена и решился на этот шаг отнюдь не из чувства досады или враждебности к нему лично.

После этого газетчики, естественно, отправились к Эйкену. Он, не задумываясь, сказал, что я был вовлечен в сложную интригу с целью дискредитировать его и устроить на конференции публичный скандал. Как я уже говорил, на самом деле я с самого начала с ним советовался, понимая, что в этом деле нельзя допускать огласки. И огласки можно было избежать, если бы Эйкен не привлек внимания к моему неучастию в конференции тем, что вычеркнул из повестки мое имя.

Но все эти треволнения оказались сущими пустяками по сравнению с тем, что началось после бомбардировки Хиросимы. Сообщение об этом событии страшно напугало меня, хотя и не очень удивило. Я знал, что "Манхеттеи проект" подготавливает новое оружие, которое может быть использовано в военных целях. Правда, честно говоря, у меня все время теплилась надежда, что в последнюю минуту в атомной бомбе что-нибудь не сработает; я надеялся на это, так как немало раздумывал о последствиях создания сверхмощной бомбы и о том, что начиная с этого момента все человечество будет жить под страхом полного уничтожения.

Конечно, я был рад, что война с Японией кончилась без тяжелых потерь, которые были бы неизбежны при фронтальном наступлении на главные японские острова. Но даже эта радостная новость ни в какой мере не могла подавить возникшее у меня чувство глубокого беспокойства. Я прекрасно знал о тенденции (процветающей отнюдь не только в Америке, но проявляющейся у нас особенно сильно) относиться к войне как к захватывающему футбольному матчу, в котором в определенный момент выясняется окончательный счет, показывающий, кончилась ли игра победой или поражением. Я знал, что склонность делить историю на отдельные, не связанные между собой периоды очень сильна в армии и во флоте.

Лично мне такой взгляд на историю как на совокупность разрозненных эпизодов всегда представлялся глубоко искусственным. Во взрыве атомной бомбы самым важным, по-моему, было не то, что это помогло нам закончить войну с Японией без чрезмерных жертв с нашей стороны, а то, что теперь мы оказались лицом к лицу с новым миром и новыми возможностями, которые больше никогда уже нельзя будет не принимать в расчет. Мне казалось, что самая существенная особенность вой прошлого состоит в том, что при всей их значительности и при всех гибельных последствиях для тех, кто в них участвовал, они имели более или менее местное значение. Одна страна или одна цивилизация могли погибнуть, но злокачественный процесс разрушения носил все-таки локальный характер - новые расы и новые народы могли поднять факел, оброненный их предшественниками.

Я не склонен недооценивать воли к разрушению, игравшей такую же существенную роль в войнах с каменным топором, с луком и стрелами, как и в войнах с мушкетами и с пулеметами. Но нельзя не заметить, что в войнах предыдущего периода возможности разрушения и воля к разрушению никогда не были соразмерны. Поэтому, хотя я сознаю, что если убитым и раненым безразлично, пострадали ли они от артиллерийского обстрела, от воздушной бомбардировки бомбами обычного типа или от атомной бомбы, для всего человечества в этом, как мне кажется, есть большая практическая разница.

До сих пор ни одна большая война, включая и вторую мировую войну, не была возможна без длительных концентрированных усилий борющихся народов, и следовательно, ни одна такая война не могла происходить без реального участия огромного количества людей. Теперь же, при всей дороговизне новых средств массового уничтожения, затраты па одного убитого врага настолько незначительны, что на войну совсем не нужно расходовать подавляющую часть бюджета.

Впервые в истории ограниченная группа в несколько тысяч человек получила возможность угрожать полным уничтожением миллионам, не подвергая себя никакому исключительному риску.

Война перешла из стадии, когда она требовала громадного напряжения сил всей нации, в стадию, когда она может быть объявлена по воле незначительного меньшинства народа и осуществлена простым нажатием кнопки. Это утверждение будет правильным, даже если мы включим в военные усилия огромные по своему абсолютному значению, но относительно очень скромные суммы, которые были затрачены па ядерные исследования. Если же учесть, сколь ничтожны усилия, которые требуются от нескольких генералов и нескольких летчиков, чтобы доставить на место назначения готовую атомную бомбу, бесспорность нашего утверждения станет совершенно очевидной.

Я не мог относиться с полной серьезностью к заявлениям некоторых великих администраторов от науки, которые утверждали, что "знаю, как", необходимое для создания атомной бомбы, есть чисто американская собственность и что наш возможный враг не сумеет завладеть этим секретом по крайней мере еще несколько лет, в течение которых мы сможем создать новые, еще более разрушительные "знаю как".

Я был знаком не с одним из этих пап и кардиналон, ведающих приложениями науки, и хорошо знал, насколько они недооценивают любого иностранца, в особенности иностранца неевропейского происхождения. При моем широком круге знакомств среди ученых многих национальностей и многих рас я не мог согласиться с мнением, что способности к научной деятельности и нравственная дисциплина являются привилегией люден с белой кожей и английской речью.

Но это еще не все. В тот момент, когда, сбросив бомбу, мы тем самым объявили о том, что такая бомба у нас есть и что она обладает страшной разрушительной силой, в этот самый момент мы довели до сведения каждой страны, что дальнейшее существование и национальная независимость этой страны определяются тем, насколько быстро она сумеет завладеть таким же оружием. Это означало две вещи: во-первых, любая страна, которая была нашей соперницей или могла стать нашей соперницей, должна была ради сохранения своего существования активно развивать ядерные исследования, и притом заранее зная, что они могут дать нужные результаты, что само по себе является очень мощным стимулирующим фактором; во-вторых, любая такая страна неизбежно должна была стремиться завладеть нашими секретами.

В этой связи мне хотелось бы высказать свое мнение об общей проблеме секретности, рассматриваемой не с точки зрения морали, а с точки зрения практической пригодности этого средства для сохранения политических тайн в течение долгого времени. Уместно вспомнить, как относятся к секретности на фронте. В полевых условиях считается общеизвестным, что любой шифр можно раскрыть, если только в этом есть настоятельная необходимость и дело стоит того, чтобы потратить на него достаточно времени; в армиях существуют шифры на час, на сутки, на неделю, может быть, даже на год, но никто не рассчитывает, что можно придумать "вечный шифр".

В обычных условиях мы не думаем о шпионаже, обмане и тому подобных вещах. Настоящему ученому, в частности, эти мысли чужды по самой его природе, ибо, по справедливому замечанию Эйнштейна, в качестве антагониста ученого выступает целый мир, который трудно объяснить, но который сопротивляется его объяснениям без всякого злого умысла. "Господь бог изощрен, но не злонамерен".^*

^* ( "Raffinierl ist der Herr Golt, aber boshaft ist er nicbl" (нем.) - знаменитые слова Эйнштейна, высеченные на каминной доске в Институте перспективных исследований в Принстоне.)

Когда речь идет об обычных не слишком важных секретах, нет нужды жить в постоянном страхе, что кто-то их украдет. Но когда мы владеем тайной, представляющей такую огромную ценность и такую страшную опасность, как атомная бомба, было бы утопией предположить, что эта тайна никогда не будет раскрыта.

Если уж мы решились затеять игру с таким обоюдоострым орудием, как современная война, у нас не только нет шансов избежать ранения из-за случайной небрежности, но практически есть все основания предполагать, что другие народы пойдут по тому же пути и будут угрожать нам теми же несчастьями, которыми мы угрожаем им. Поэтому на короткий срок секретность необходима, но в качестве длительно действующей меры она абсолютно неосуществима. Считать столь ненадежное средство нашей главной защитой - просто утопия.

Существовали, кроме того, и другие причины, которые по более специальным соображениям заставляли меня скептически относиться к мудрости избранного нами политического курса. Атомная бомба действительно была сделана уже после выхода Германии из войны, поэтому Япония оказалась единственным полигоном, на котором могло быть проверено ее смертоносное действие. Тем не менее в Японии и в других восточных странах наверняка нашлось немало людей, которые думали, что мы воспользовались этим устрашающим оружием только против Японии, так как не хотели употребить его против белых врагов. Мне и самому казалось, что в этом обвинении могла быть доля истины. В мире, в котором система европейского колониализма на Востоке быстро разрушалась, в котором каждая восточная страна имела достаточно оснований предполагать, что у некоторой части населения на Западе существует разная мораль для белых и цветных, - в таком мире Хиросима явилась настоящим динамитом для пашей будущей дипломатии (метафора, явно устаревшая в эпоху атомной бомбы).

Совершенно очевидно, что нам удалось создать атомную бомбу только благодаря совместным усилиям группы крупнейших специалистов в теории ядра из самых различных стран, которые объединились потому, что нацистская Германия представляла реальную угрозу для всего мира. Я имею в виду таких людей, как Эйнштейн, Силард, Ферми и Нильс Бор. Если мы и могли рассчитывать на то, что нам удастся еще раз собрать со всех концов Земли ученых, готовых защищать нашу национальную политику, то только при условии, что мы сохраним тот же моральный престиж. Поэтому вдвойне неудачно, что атомная бомба была использована в такой ситуации, которая позволяла предположить, что мы не воспользовались бы этим оружием против белого населения.

Еще одно обстоятельство внушало многим из нас серьезные опасения. Хотя программа ядерных исследований не играла преобладающей роли в национальных военных усилиях, сама по себе она была крайне дорогостоящим мероприятием. Через руки людей, руководивших этими исследованиями, проходили миллиарды долларов; рано или поздно после окончания войны должен был наступить день, когда конгресс потребует точнейшего отчета и конкретных оправданий в столь непомерных расходах. При этих условиях положение людей высшей администрации, ведающей ядерными исследованиями, было гораздо, более выгодным, если они могли на законном основании сделать вполне благовидное заявление, что эти исследования проводились ради великой цели прекратить войну. С другой стороны, если бы они пришли к финишу с пустыми руками - с бомбой, оставшейся на бумаге в виде некоей подготовки к будущим войнам, или даже с чисто символическим использованием бомбы, взорванной только для того, чтобы заявить о готовности действительно сбросить ее на Японию в случае, если война не прекратится, - их положение было бы во много раз хуже, так как они подвергли бы себя серьезной опасности быть сброшенными новой администрацией, пришедшей к власти уже после войны и вполне заинтересованной в том, чтобы обвинить своих предшественников в присвоении государственных денег и в нерадивости.

Таким образом, можно полагать, что стремление использовать всю смертоносную мощность бомбы было продиктовано не только патриотическими чувствами, но и личной заинтересованностью людей, занимавшихся ее созданием. Может быть, мотивы такого рода неизбежны, но то обстоятельство, что они могут играть подобную роль и что из-за всякого рода личных соображений нас можно вынудить проводить политику, не отвечающую нашим национальным интересам, с самого начала заслуживает более основательных размышлений. Создание атомной бомбы - блестящее техническое достижение, тут не может быть двух мнений. Но я, честно говоря, не вижу, чтобы оно сопровождалось такими же блестящими политическими успехами. Между экспериментальным взрывом в Лос-Аламосе и решением использовать атомную бомбу в военных целях прошло так мало времени, что никто не имел возможности как следует подумать. Сомнения ученых, знавших о смертоносном действии бомбы, больше других и лучше других представляющих себе разрушительную силу будущих бомб, попросту не были приняты во внимание, а предложение пригласить японские власти на испытание атомной бомбы, производившееся где-то в южной части Тихого океана, встретило категорический отказ.

За всем этим угадывалась рука человека-машины, стремления которого ограничены желанием видеть, что механизм пущен в ход. Больше того, сама идея войны, которую можно вести, нажимая кнопки, - страшное искушение для всех, кто верит в силу своей технической изобретательности и питает глубокое недоверие к человеку. Я встречал таких людей и хорошо знаю, что за моторчик стучит у них в груди. Война и нескладный мир, наступивший вслед за ней, вынесли их на поверхность, и во многих отношениях это было несчастьем для нас всех.

Примерно такие и многие другие мысли проносились у меня в голове в день Хиросимы. Творчески работающий ученый должен уметь в одиночестве принимать удары судьбы. Это один из источников его силы и в то же время тяжкая ноша. Мне хотелось бы - ох, как хотелось бы! - оказаться в положении, когда можно относиться к происходящему пассивно, искренне верить в мудрость вершителей политики и полностью отказаться от собственного мнения. Однако при существующем положении вещей у меня нет никаких оснований предполагать, что эти граждане при всей своей осведомленности в конкретных деталях лучше меня разберутся в последствиях того, что произошло. Я знаю, что большинство высоких чиновников от науки не имели и десятой доля моих возможностей общения с учеными других стран и иных взглядов; именно поэтому они совершенно не в состоянии представить себе, какую реакцию мог вызвать в мире взрыв атомной бомбы. Кроме того, я знал, что у меня вошло в привычку относиться к истории науки и изобретений с более или менее философской точки зрения, и мне трудно было поверить, что те, кто принимал решение, могли это сделать лучше меня. Добросовестный ученый обязан задумываться над будущим и высказывать свои соображения, даже когда он обречен на роль Кассандры^* и ему все равно никто не верит. У меня позади долгие годы одинокой работы в науке, где в конце концов я доказал свою правоту. Неспособность же доверять сильным мира сего никогда не приносила мне никакого особенного удовлетворения, но она все равно сидела во мне, и с этим я ничего не мог поделать.

^* (Кассандра - обладающая даром провидения героиня "Илиады" Гомера, предсказаниям которой никто не верил.)

Среди многих вопросов, которые меня волновали, одним из самых больных был вопрос о том, как сложится отношение общества к науке и к ученым после взрыва бомбы. Во имя войны - именно во имя этой цели, как думали многие из нас, - мы добровольно согласились соблюдать некоторую секретность и поступиться значительной долей своей свободы; воспользовавшись этим, нам навязали совершенно бессмысленную засекреченность, которая во многих случаях мешала прежде всего не вражеским агентам, а нам самим, препятствуя необходимым контактам ученых друг с другом. Мы надеялись, что такое непривычное самоограничение - временная мера, и ждали, что после этой войны, как и после всех предшествующих войн, возродится тот хорошо знакомый нам дух свободного общения внутри страны и между странами, который и составляет жизнь науки. На самом же деле вышло, что, помимо нашего желания, мы оказались стражами секретов, от которых, быть может, зависит наше национальное существование. У нас не было шансов на то, что в обозримом будущем мы снова сможем заниматься исследовательской работой, как свободные люди. Те, кто во время войны получил чины и забрал над нами власть, по выражали ни малейшего желания поступиться полученными правами. Так как многие из нас знали секреты, которые, попав к врагам, могли быть использованы во вред нашему государству, мы, очевидно, были приговорены отныне и вовеки жить в атмосфере подозрительности, тем более, что не было никаких признаков ослабления полицейского надзора, установленного во время войны над нашими политическими взглядами.

Общество так же мало симпатизировало атомной бомбе, как и мы; многие быстро поняли, какую опасность она может представлять в будущем, и чувствовали себя в чем-то виноватыми. Когда появляется сознание вины, начинают искать козла отпущения. А можно ли было найти лучшего козла отпущения, чем ученые? Ведь это они сделали возможным создание бомбы. Человеку с улицы, мало что знающему об ученых и считающему их странной замкнутой кастой, нетрудно было обвинить ученых в стремлении стать хозяевами всеразрушающей силы, заключенной в атомной бомбе. Хотя ученые-труженики обладали ничтожной личной властью и очень мало о ней беспокоились, существовала большая группа административных толкачей от науки, которые были крайне чувствительны к тому, что у них есть теперь лишний козырь в борьбе за власть, и это обстоятельство делало обвинения человека с улицы одновременно и более обоснованными и более опасными.

Во всяком случае, мне с самого начала было ясно, что отныне ученым придется сталкиваться с двойственным отношением к себе. Ибо современное общество в соответствии с традицией, возникшей еще в незапамятные времена, с одной стороны, относилось к нам, как к магам и волшебникам, а с другой, считало, что мы вполне достойны быть принесенными в жертву богам. Вместе с взрывом атомной бомбы возник страшный призрак охоты за ведьмами, мучавший нас следующие восемь лет, так что все нами пережитое было лишь воплощением предначертаний, запечатленных в страшном облаке, поднявшемся над Хиросимой.

Хотя я не принимал непосредственного участия в создании атомной бомбы, мне тоже пришлось поглубже заглянуть себе в душу. Я уже говорил, каким образом работа над приборами для прогноза и счетными машинами привела меня к основам кибернетики (как я позднее назвал эту науку) и к пониманию возможностей, которые таятся в заводах-автоматах. С точки зрения науки это событие не было, конечно, столь революционно, как создание атомной бомбы, но оно открывало огромные возможности причинить обществу зло или добро. Я попытался разобраться, в чем состоит мой долг, и решить, не следует ли мне воспользоваться правом иметь личные секреты - существует же в высших сферах право хранить государственные тайны - и скрыть свои идеи и свою работу.

Некоторое время я забавлял самого себя этим намерением, но потом пришел к заключению, что оно неосуществимо, так как мои идеи принадлежат скорее нашему времени, чем мне лично. Даже если бы я уничтожил каждое слово, которое могло дать представление о том, что я сделал, эти слова неизбежно появились бы снова в работах других и, может быть, в таком контексте, при котором их философский смысл и кроющаяся за ними социальная опасность оказались бы менее явными. Я уже не мог соскочить со спины необъезженной лошади, на которую взобрался, и мне ничего не оставалось, как скакать вперед.

Я решил отказаться от политики величайшей секретности и перейти к политике самой широкой гласности, обратив внимание общества на все преимущества и опасности нового начинания. Сначала я подумал о профсоюзах; казалось, именно там должны были быть люди, естественным образом больше других заинтересованные в этом вопросе. Друзья направили меня к двум профсоюзным деятелям. Один из них, умный адвокат, пользовался очень незначительным влиянием среди членов профсоюзов, с которыми он был связан; другой занимал ответственный пост в профсоюзе печатников. В обоих случаях мне пришлось убедиться в справедливости того, что несколько лет назад утверждали мои английские друзья. Они говорили, что профсоюзные деятели, попавшие без пересадки с рабочего места на свои посты, настолько задавлены трудными и сложными техническими проблемами, связанными с должностью профсоюзного работника, что не в состоянии оценить ни одно предложение, выходящее за рамки сегодняшних проблем, даже если оно касается будущего их собственного объединения.

Профсоюзные руководители отнеслись ко мне очень доброжелательно, но единодушно отказались довести мои идеи до сведения своих подопечных. Так обстояли дела в середине сороковых годов; с тех пор положение резко изменилось. Я многократно встречался с м-ром Уолтером Рейтером из профсоюза автомобильных рабочих, который сразу понял, в чем состоят мои затруднения, и проявил готовность рассказать широкой публике о новых технических идеях через газеты своего профсоюза. Оказалось, что м-р Рейтер и окружающие его люди в самом деле обладают тем умением заниматься самыми разными делами, отсутствие которого так мешало мне во время первых эпизодических попыток войти в контакт с профсоюзами.

Еще в одном кругу идея заводов-автоматов встретила вполне благосклонный прием - в кругу руководителей промышленности. Зимой 1949 года в "Обществе по борьбе за передовые методы управления" я прочел лекцию о заводах-автоматах, посвященную техническим возможностям их создания и социальным трудностям, связанным с их появлением; в общих вопросах я нашел поддержку ряда ответственных руководителей, например управляющего фирмой "Ремингтон Ренд Инкорпорейшн". В декабре 1952 года меня попросили прочесть такую же лекцию на симпозиуме по заводам-автоматам, организованном Американским обществом инженеров-механиков.

В общем отношении к этой проблеме между первой и второй лекциями произошли заметные изменения к лучшему. На второй лекции присутствовало больше народа, и мои технические замечания уже находили подтверждение у специалистов по машинам-автоматам, работающих в различных областях промышленности, но главное, за прошедшие три года уровень общественного сознания слушателей стал гораздо выше.

Многие из присутствующих были настроены гораздо оптимистичнее, чем я, и считали, что можно достигнуть высокой степени автоматизации, избежав какой бы то ни было социальной катастрофы; с другой стороны, широкая публика явно проявляла интерес к заседанию, обсуждавшему вопросы, которые могли кардинально изменить весь уклад жизни общества. Наибольшее внимание, по-видимому, привлекла задача создания аварийных команд из рабочих, занятых отупляющей механической работой (т. е. задача превращения этих рабочих в своего рода младших инженеров).

Другая проблема, вызвавшая горячие споры, касалась дополнительного досуга, который, очевидно, появится в будущем, и вопроса о том, как можно и должно его использовать. Странно было слушать выступления типичных заводских администраторов, удивительно напоминающие по стилю писания Вильяма Морриса^*. Но, главное, все были согласны, что необходимо принять меры предосторожности, чтобы освобождение человека от однообразной работы на заводах не привело к обесценению человеческой личности и возвеличиванию машины.

^* ( Моррис Вильям (1834-1896) - английский социалист, поэт и художник.)

За годы, которые прошли со времени моей лекции, заводы-автоматы из отдаленной возможности превратились в близкую действительность, так что у нас появляется конкретная база для оценки социальных конфликтов, которые, быть может, возникнут на этой почве. Первая промышленная революция, происшедшая в начале девятнадцатого века, заменила индивидуума, бывшего до того основным источником двигательной силы, машиной. Основная часть зарплаты современного заводского рабочего вовсе не является компенсацией за затрату определенного количества энергии. Даже если он занимается самым тяжелым физическим трудом, как, например, пудлинговщик, ему платят совсем не за то, что он является двигателем, производящим энергию. На самом деле оплачивается прежде всего его опыт и умение наиболее эффективно применить свою силу в высокоорганизованном производственном процессе.

Однако профессии, требующие большой физической силы, как профессия пудлинговщика, составляют в промышленности бесспорное меньшинство. У заводского рабочего всегда под рукой небольшой электромотор или пневматические инструменты, которые удесятеряют его силы. Он служит определенной цели, выполняя определенные движения в заданной последовательности, и в этом состоит его работа. Например, наклеивая этикетки на консервные банки, он должен позаботиться о том, чтобы перед ним был достаточный запас этикеток, о том, чтобы правильно их увлажнять, правильно накладывать на байку и в нужную минуту переходить от одной банки к другой. Рабочие, занятые такого рода трудом, выполняют строго определенный набор операций, не требующий от них ничего, кроме самой примитивной сообразительности и наблюдательности.

Существуют, конечно, другие формы фабричного труда. На заводах есть мастера, есть аварийные группы, которые на низших ступенях состоят из квалифицированных ремесленников, а на высших выполняют функции младших инженеров. За исключением этих более привилегированных слоев рабочих, обычный заводской труженик получает настолько строго обусловленные задания, что можно заранее предсказать каждое его движение и каждый повод к его движениям. В этом основа таких систем производства, на которых изучали трудовые процессы Тэйлор и Гильбреты^*.

^* ( Тэйлор Фредерик Уинслоу (1856-1915) - американский инженер-изобретатель, особенно интересовавшийся вопросами организации производства; Гильбрет Фрэнк Банкер (1868-1924)- американский конструктор, занимался проблемами повышения производительности труда, после его смерти начатую им работу продолжала жена.)

Я уже говорил, что именно такого рода труд исчезнет с появлением заводов-автоматов. В моем представлении самое главное заключалось в том, что большая часть человеческого труда, который будет вытеснен заводами-автоматами, - на самом деле труд, не свойственный человеку; его начали рассматривать как естественную обязанность человеческих существ только после того исторического события, которое получило название промышленной революции. Тем не менее любое внезапное, ничем не компенсированное вытеснение этого труда машинами неминуемо вызвало бы катастрофическую безработицу.

Куда же должен был хлынуть поток безработных? Первый ответ, который приходит в голову, - на заводы-автоматы, так как, очевидно, даже заводам-автоматам всегда будет нужно значительное количество аварийных команд, квалифицированных мастеров и специалистов в области программирования и приспособления машин к выполнению отдельных специфических задач. В процессе автоматизации неквалифицированные заводские рабочие, естественно, должны будут постепенно обучаться и подниматься на более высокие производственные ступени. В связи с этим вопрос о возможностях повышения квалификации рабочих приобретает жизненно важное значение. Множество фактов с очевидностью показывает, что существовавший в прошлом источник пополнения неквалифицированной рабочей силы иссякает. После первой мировой войны уже не было значительного притока иммигрантов, стремящихся пустить корни в нашей стране и согласных на любое экономически невыгодное положение. Дети тех, кого привела к нам последняя мощная волна иммиграции, участвовали во второй мировой войне, а теперешнее подрастающее поколение состоит и;? детей их детей. Эта молодежь уже не хочет мириться с постоянной экономической приниженностью, неизбежной для неквалифицированных рабочих заводов старого типа. Большинство из них хочет получить профессию, но даже те, кто к этому не стремится, начинают требовать, чтобы их работа представляла какой-то интерес, а не была бессмысленным повторением одних и тех же манипуляций. Это не первый случай в нашей промышленности, когда технический прогресс обусловливается уменьшением доступности определенного вида труда. Автоматические телефонные станции легко вошли в жизнь, потому что старая система ручного переключения грозила поглотить всех девушек, кончающих среднюю школу.