Последняя точка над i

Проходит долгая безасмодейная неделя. Все это время филоматики то и дело с тоской поглядывают на книгу Лесажа. Они даже пробуют трясти ее в надежде выманить беса, - напрасный труд! Кроме старой бумажки с рецептом орехового торта, оттуда так ничего и не вытряслось.

Асмодей возвращается только в следующее воскресенье - так же внезапно, как исчез, - и, не отвечая на расспросы, сразу же приступает к делу.

- Есть такое изречение, мсье: ни одно доброе дело не остается безнаказанным. Мне оно не особенно нравится, и я переиначил его на свой лад: ни одно доброе дело не следует оставлять незаконченным. Ко-ко... Это уже гораздо лучше, не правда ли? А посему давайте завершим наше доброе дело и подведем окончательные итоги недавнему путешествию, обсудив ту его часть, которая связана с Паскалем и Мольером. Главным образом, с их борьбой против снисходительной морали и ее авторов - иезуитов.

- Наконец я слышу речь не мальчика, но мужа! - говорит Фило. - Давно пора нам узнать, чем же эта борьба кончилась.

- Насколько я помню, - вмешивается Мате, - Мольер в своем ночном монологе сказал что-то о примирении янсенистов с католиками в минувшем октябре.

- В октябре 1668 года, после буллы папы Климента Девятого, - уточняет Асмодей.

- А сцена, свидетелями которой мы были, относится к 7 февраля 1669 года, - добавляет Фило, - потому что разрешение на постановку "Тартюфа" было дано накануне, шестого, почти через пять лет после злополучного вечера в Версале.

- Но почему все-таки примирились католики и янсенисты? - размышляет Мате. - Ума не приложу!

- Уж конечно, не потому, мсье, что нашли общий язык. Да и какое это примирение? Так, одна видимость. Уже через десять лет пор-рояльцев начали преследовать с новой силой, а к началу восемнадцатого века янсенизм был разгромлен окончательно. Так что рассматривайте это как вынужденную временную уступку, на которую церковь пошла единственно под напором растущего недовольства иезуитами и их хваленой моралью. Всеобщее негодование - его, как вы знаете, разделяла немалая часть духовенства - заставило папские власти обратить особое внимание на труды отцов-иезуитов. Сочинения их неоднократно обсуждались и осуждались специальными церковными соборами. И все это вместе взятое завершилось тем, что в 1773 году орден Иисуса прикрыли.

- Ай да Паскаль! - тихо, как бы про себя, говорит Фило. - Такой хилый, такой больной... Вот она, сила истины и таланта!

Мате встает и торжественно пожимает сухонькую лапку Асмодея.

- Клянусь решетом Эратосфена, ничего более приятного вы мне сообщить не могли.

- Весьма счастлив, мсье. Но не думайте все же, что на том деятельность иезуитов закончилась. Уже через четыре десятилетия они добились того, что орден восстановили. И хотя прежнего могущества братьям Иисусовым не видать больше, как своих ушей, они всё еще продолжают обстряпывать свои темные делишки. Между прочим, мсье, читали вы "Памфлеты" Ярослава Галана?

- Как же, как же, - немедленно отзывается Фило. - Западная Украина, если не ошибаюсь. Первые годы после воссоединения с Украинской ССР. Грязные происки украинских националистов и кровавая роль Ватикана - верного пособника фашизма... Удивительная книга! Страстная, смелая, талантливая.

- Еще бы! - саркастически поддакивает Асмодей. - Кое-кто счел ее даже непростительно талантливой. И коммуниста Галана убили. Да, мсье. Кха, кха. Зверски. Предательски. Топором.

- Тэк-с, - изрекает Мате после хмурого молчания. - Иезуиты?

- Они самые, мсье. Хотя и в более широком смысле. Потому что дело здесь не столько в прямой принадлежности к ордену Иисуса, сколько в самом духе иезуитизма. Ватикан, можно сказать, пропитан им насквозь. Собственно говоря, понятие это давно уже стало нарицательным. Иезуит - стало быть, лживый, коварный, хитрый, лицемерный, подлый. Словом, человек без совести и чести.

- Странно, - задумчиво произносит Мате. - Никак не могу себе представить, что это гнусное братство существует поныне!

- К сожалению, мсье. Однако могу вас утешить: дела его в настоящее время далеко не блестящи. - Асмодей шарит по карманам и достает смятую газетную вырезку. - Вот, смотрите. Это напечатано совсем недавно: "Некогда могущественный католический орден иезуитов переживает трудные времена... Сохраняя еще некоторое влияние в отдельных странах, он терпит внушительное сокращение штатов... Только за последние семь лет ряды этого ордена поредели еще на одну шестую... Отмечается также резкое сокращение числа новообращенных... Сейчас в мире осталось 30860 иезуитов".

Мате сосредоточенно сводит брови к переносице. Тридцать тысяч восемьсот шестьдесят негодяев... Не так уж мало!

- Ваша правда, мсье. Вышибить из седла - не значит убить. Так, кажется, выразился мсье Паскаль?

- И все-таки именно он положил начало их концу, - убежденно возражает Фило. - Но вернемся к последней сцене вашего спектакля, Асмодей. По правде говоря, она меня очень удивила. Конечно, в театре, да и в кино, нам нередко показывают чьи-то сны. Но ведь то, что мы увидали во Франции семнадцатого века, можно назвать спектаклем лишь условно. Каким же образом вы умудрились показать нам то, что приснилось Мольеру?

- Понятия не имею, - нахально скалится тот. - Как сказал поэт, я за чужой не отвечаю сон.

- Кроме шуток, Асмодей! Зачем вам это понадобилось? - допытывается Мате.

Черт пожимает плечами. Что же еще ему оставалось, если Паскаль умер в 1662 году, а Мольер получил разрешение на постановку "Тартюфа" только в 1669?

- Но разве вы не могли избрать для своего представления другую, более раннюю их встречу?

- Ко! Ко-ко-ко! Более раннюю... Как бы не так, мсье! Я драматург. Мне нужно было свести их не когда-нибудь, а в момент перелома, когда усилия их начали приносить реальные плоды. И потом, с чего вы взяли, что Паскаль и Мольер встречались прежде? Они вообще никогда не встречались!

- Так какого же черта вы нам головы морочите, мистификатор вы этакий? - не выдерживает Мате.

- Да, да, - вторит Фило, - на что нам встреча, которой никогда не было? Зачем она нам, спрашиваю я, хотя бы даже и под соусом сновидения?

Но Асмодей неуязвим. По его словам, французский критик девятнадцатого века Сент-Бёв поступил точно так же, и никто, между прочим, его за то не осуждал. В сочинении, посвященном истории и литературному наследию Пор-Рояля, он тоже описал вымышленный разговор Мольера и Паскаля. Тем самым знаменитый француз как бы восполнил пробел в биографии двух великих людей, которым было для чего свидеться и о чем поспорить. А что сделал венгерский математик двадцатого века Альфред Реньи? Его книга "Письма о вероятности" - не что иное, как им самим сочиненные послания Паскаля к Ферма. Разумеется, он знал подлинную их переписку, знал историю становления математики случайного, и все-таки Паскаль у него высказывается как человек, причастный к более позднему опыту теории вероятностей, о котором на самом деле не знал.

При имени Реньи Мате смягчается. Правда, "Писем о вероятности" он не читал, зато "Диалоги о математике" Реньи - его любимая книга. И все-таки...

- Что можно Юпитеру, нельзя быку! - назидательно изрекает он.

- Но почему же, мсье? Чем я хуже Реньи? Самонадеянность черта так забавна, что Мате фыркает, и гнев его остывает окончательно.

- Ну-с, - говорит он, снисходительно посмеиваясь, - так что же вы придумали в подражание Реньи? Может быть, несуществующую встречу Паскаля и Ферма?

- Вот именно, мсье! - не моргнув глазом подтверждает черт. - Они ведь тоже никогда не виделись и тоже оперируют у меня понятиями более позднего времени. Зато письма о формуле сочетаний - это уж чистая правда. Ферма и Паскаль действительно отправили их друг к другу одновременно.

Мате только руками разводит. Но ссылка на Сент-Бёва и Реньи сделала свое, и он уже не чувствует охоты возмущаться. В конце концов, право на некоторую вольность есть у всякого художника. А то, что Асмодей художник - по крайней мере в своем деле - сомневаться не приходится.

- Мерси, мсье! - расплывается черт (он если не слышал, так угадал мысли Мате). - Очень рад, что вы это уразумели. Ведь как-никак, благодарение аду, я не диссертацию сочинял и не научную монографию, а пьесу. Паскаль, Ферма, Мольер - о них уже столько понаписано! Тут тебе и о жизни, и о творчестве, и о философских взглядах... Ну а я рискнул показать всего лишь несколько связанных с ними эпизодов...

- Не так уж это мало, - замечает Фило. - На сей счет существует пропасть поучительных изречений, но я приведу одно: чтобы узнать вкус барашка, не обязательно съедать его целиком. Хватит и одной котлетки... Объясните, однако, вот что: зачем вы так старательно приукрашивали все, связанное с теорией вероятностей? Зачем придумали историю с паштетом, с подземельем, с Клубом знаменитых математиков? Разве нельзя было то же самое изложить просто, без всяких ухищрений?

- Конечно, можно. Но на сей раз благоволите обратить свои претензии к мсье Паскалю, мыслью которого я руководствовался. По его мнению, математика - предмет настолько серьезный, что никогда не следует упускать случай сделать его еще и немного занимательным...

Впрочем, теории вероятностей, как вы понимаете, далеко не исчерпывается тем, что уместилось в моем спектакле. Так что, если вздумаете изучать ее всерьез, обратитесь к более опытным педагогам... А теперь прощайте, мсье! Срок моей командировки истек. Дон Леандро-Перес, наверное, уже сердится... Итак, бьен рэстэ! Счастливо оставаться! И позвольте мне завершить мое представление традиционной формулой, которой заканчивали свои пьесы старинные испанские драматурги: "Простите автору его ошибки!"

Хромой бес отвешивает опечаленным филоматикам насмешливый поклон и скрывается из виду.

- Мате, неужели он никогда не вернется?

- Как знать, Фило! Наше дело - ждать и надеяться...

Москва, 1972 г.

Последняя точка над i